ей было решительно невдомек, что в этот самый вечер всего в полумиле от того места, где она сидела за рукоделием, идут всевозможные толки, из которых следует, что «переделка» (так это называла Молли на своем полудетском языке) еще далека от завершения.

Летом скандалы дремлют, если можно так выразиться. Природой своей они прямо противоположны садовой соне. Теплый благоуханный воздух, долгие прогулки, огородные хлопоты, цветы как предмет разговора, варенья как предмет изготовления — все это на целое лето усыпило злобного бесенка, обитавшего в приходе Холлингфорд. Но вот вечера стали короче, и жители начали собираться кружочком у камина, вытягивать ноги к огню — не опираясь ими на каминную решетку, это считалось непозволительным, — тут-то и настало время доверительных разговоров! Велись они и в паузах, когда разносили на подносах чай между карточными столами, — пока люди более мирного нрава пытались умерить жаркие споры о «странных выходках» и пресечь довольно утомительные дамские попытки «сунуть под мышку костыль да показать, как побеждают в битвах», — тут-то по крошке, по клочку и пошли всплывать на поверхность свежие новости вроде того, что «Мартиндейл поднял цену на лучшие филейные части на полпенни за фунт», или «Ох уж этот сэр Гарри, снова заказал книгу по ветеринарии для Книжного общества; мы с Фиби попытались ее прочесть, но там, право же, нет ничего интересного обыкновенным людям», или «Что, интересно, станет теперь делать мистер Эштон, Нэнси-то выходит замуж! А она прослужила у него целых семнадцать лет! Экая глупость в ее возрасте вообще думать о замужестве; я ей так и сказала, когда встретила ее нынче утром на рынке!»

Это произнесла в означенный вечер мисс Браунинг; рядом с ней на обитом зеленым сукном столике лежала ее талья, сама же она угощалась сдобным кексом, испеченным некой миссис Доус, которая совсем недавно переехала в Холлингфорд.

— Замужество — вовсе не такая скверная вещь, как вам кажется, мисс Браунинг, — вмешалась миссис Гудинаф, вставая на защиту священных уз, которыми связывала себя дважды. — Ежели бы мне повстречалась Нэнси, я бы ей сказала совсем другое. Великое это благо — решать, что будешь есть на обед, и не слушать при этом больше ничьего мнения.

— Когда бы только это! — сказала, выпрямляя спину, мисс Браунинг. — Уж с этим-то я бы управилась, да, пожалуй, получше многих особ, которым приходится потрафлять мужьям.

— Ну, про меня-то никто не скажет, что я не потрафляла своим мужьям, причем обоим, — хотя у Джереми вкусы были похитрее, чем у бедного Гарри Бивера. Но я, бывало, говорила тому и другому: «Уж что подать на стол, я сама решу; оно и лучше ничего не знать заранее. Желудок — он любит сюрпризы». И хоть бы один из них когда раскаялся в своем доверии! Уж вы мне поверьте, как появится у Нэнси свой дом, бобы с грудинкой покажутся ей повкуснее всех сдобных булок и молодых цыплят, которых она готовила все эти семнадцать лет для мистера Эштона. Вот только будь моя воля, я бы вам рассказала кое-что поинтереснее — а то старая Нэнси собралась за вдовца с девятью ребятишками, эка невидаль! — про то, как наша молодежь встречается наедине, да еще и тайком, хотя вряд ли стоит раскрывать их секреты.

— Я уж всяко не хочу слышать про тайные встречи между молодыми людьми, — объявила мисс Браунинг, вскидывая голову. — Я считаю, что это просто позор — вступать в романтические отношения без дозволения родителей. Знаю, что нынче взгляды на этот предмет переменились, но, когда несчастная Грация выходила за мистера Бирли, он сначала написал моему отцу, причем в письме не было о ней ни единого доброго слова, а с ней он говорил только о самых обыденных, тривиальных вещах; и тогда отец с матушкой позвали ее в отцовский кабинет, а бедняжку, по ее словам, обуял такой страх, какого она еще в жизни не испытывала, — и они ей сказали, что это великолепная партия, что мистер Бирли весьма достойный человек и они надеются, что, когда нынче вечером он придет ужинать, она будет вести себя с ним должным образом. И вот с того момента ему дозволялось наносить по два визита в неделю до самой свадьбы. Мы с матушкой сидели за рукоделием у эркера в гостиной пасторского дома, а Грация с мистером Бирли на другом конце комнаты; когда часы били девять, матушка всегда обращала мое внимание на какой-нибудь цветок или растение в саду, ибо именно в этот час ему полагалось уходить. Не хочу задеть чувства никого из присутствующих, но я склонна рассматривать брак как слабость, которой подвержены даже самые достойные люди, но уж если им без этого никак не прожить, нужно подойти к делу с толком и совершить все достойно и благопристойно. А если вместо этого выходит какое озорство и всякие тайные встречи, так я об этом даже и слышать не хочу! Кажется, ваш ход, миссис Доус. Уж простите, что так чистосердечно рассуждаю по поводу замужества! Миссис Гудинаф может вам подтвердить, что я вообще человек прямолинейный.

— Дело не в прямолинейности, а в том, что вы мне вечно перечите, мисс Браунинг, — сказала миссис Гудинаф, разгневанная, однако готовая в любой момент сделать следующий ход.

Что же до миссис Доус, она так жаждала попасть в самое что ни на есть избранное (холлингфордское) общество, что не решилась бы ни в чем возразить мисс Браунинг (которая на правах дочери покойного священника представляла собой самые сливки тесного городского кружка), что бы та ни отстаивала — безбрачие, брак, двоеженство или многоженство.

Таким образом, весь остаток вечера никто больше и не вспомнил о секрете, которым миссис Гудинаф так не терпелось поделиться, разве что одно замечание, сделанное apropos du rien мисс Браунинг, пока все обдумывали ставки, имело хоть какую-то связь с предшествующим разговором. Ни с того ни с сего она проговорила отрывисто:

— Уж и не знаю, что должно произойти, чтобы я пошла в рабство к какому-либо мужчине.

Если она имела в виду непосредственную опасность связать себя брачными узами, которая вдруг возникла у нее в воображении, то беспокоиться ей явно не стоило. Впрочем, никто не обратил внимания на эту реплику, все были слишком увлечены очередным роббером. Только когда мисс Браунинг довольно рано удалилась (мисс Фиби была простужена и по нездоровью осталась дома), миссис Гудинаф выпалила:

— Ну что же! Теперь-то уж я могу говорить без оглядки, и ежели кто из нас и состоял в рабстве, так точно не я, пока Гудинаф был